Демонические инверсии в осмыслении феномена тела в поэзии А.Крученых
В творчестве А.Крученых одним из центральных образов становится образ «демонического тела», который обусловливает появление целого комплекса мотивов, традиционно связанных с литературно-мифологическим демонизмом.
Примечательно, что практически все особенности «демонического» непосредственно соотнесены с телесным аспектом героя. Тело здесь лишается своего духовного измерения и понимается как «органическая вещь». С такой редукцией духа к материи связаны основные традиционно выделяемые демонические мотивы, которые мы находим в поэзии Крученых: мотив «телесного» раздвоения героя[1], коррелирующий с мотивом «яростной и зловещей борьбы» двойника «со своим хозяином»[2]; мотив маски, которая является знаком «изначального раздвоения» и «бездуховного деформированного сходства с человеком»[3]; мотив «демонической пустоты»[4] и мотив «механизации»[5] человеческого тела, которое предстает только как «материальный предмет».
Демоническое редуцирование духа к «материальному» телу обусловливает мотив проказы, гниения и омертвения души, который мы находим в стихотворении Крученых «Моя душа больна дурной болезнью»: «Моя душа больна дурной болезнью / В нарывах стыдных локти...»[6]. Душа лирического героя «разлагается», подобно мертвому телу, становится «демоном», «черным гением», который несет смерть. Симптоматична связь дыхания и души: «Чуть чуть дохну - и гибнут кволые селенья / От слова - целый город / Идет чумазая чума!.. / Но если выдержат черного гения / навеки будут прочны...» (С.98). Характерно, что при этом в стихотворении мы наблюдаем разрушение божественного - божественное уничтожается душой героя, и ангел-хранитель, который был «в сияющих одеждах», погибает: «И мой хранитель тоже: / Вошел вчера в сияющих одеждах / Сегодня ж угорел застылый...» (С.97).
«Разложение духа» приводит к появлению в его заумной поэзии оригинальной концепции «жизни после смерти». После смерти остается жить не душа, а материальное тело. Ср., например: «Я плюнул смело на ретивых»: «Я плюнул смело на ретивых / Пришедших охранять мой прах... // Живу в веках иных / Всегда живу... как кляча // ...Живет гния и просветляясь / Для сильных и ретивых укор / Гения от себя бросая ясь / И его неисчислим простор» (С.79 - 80).
Комплекс демонических мотивов и образов максимально полно актуализировался в поэме Крученых «Полуживой». Центральный образ поэмы - образ воскресшего мертвеца, упыря, пьющего кровь живых. Примечательно, что при этом он соотносится со «смеховым» началом: «Завороженный я мертвец / Тянуся жду ночных объятий // Тогда я встану и пойду / Средь мертвых колыхаясь / И грозных воинов руду / Сосать начну все ухмыляясь»(С.328).
Однако мрачная тональность всей поэмы не позволяет говорить о карнавальной семантике как таковой. Скорее всего, здесь мы сталкиваемся с «механической карнавальностью» Гоголя, о которой писал Ю.Манн7. Центральная лирическая ситуация поэмы - воскресение мертвеца - предстает перед нами в неожиданном ракурсе. Карнавальное переворачивание норм и ценностей, взаимооборачиваемость живого и мертвого не приводит к обновлению - мертвое тело остается мертвым. Более того, мертвого воскрешают не добрые, а злые, инфернальные силы: «Я хилый бледный смрадный / Вошел во ад как в дом... //<...> Тут я узрел родное племя / И сны ощупал наяву / Носил давно я пытки бремя / И прокричал сквозь гом: живу!> (С.330).
В этом плане образ «полуживого» типологически напоминает образы пляшущих старух у Гоголя[7]. И сам мертвец в поэме Крученых является не «ожившей смертью» в ее карнавальном варианте, а смертью, которая механически имитирует жизнь. Герой поэмы являет собой некое существо, находящееся в срединном пространстве жизни и смерти - это кукла, тело без души. Вследствие этой «демонической подмены» происходит вытеснение органических форм «механизмами», и человеческое тело как бы «опредмечивается», становится «неодушевленной вещью». Механистичность по давней традиции всегда отождествляется с «мертвенностью» и злом. При этом, как отмечает Ю.Манн, «живое» является не совсем живым, а «механическое» не совсем механическим. Возникает «одушевленная вещь», или «неодушевленное тело», которое одновременно является и не является человеком. Двуединая природа этого мотива непосредственно реализуется в заглавии поэмы - «Полуживой».
Мотив «демонического» воскрешения инспирирует появление в поэме образа Христа. Этот образ, в соответствии с «демонической» логикой Крученых, пародически инверсирован, что обусловливает возникновение в поэме знаков «черной мессы» (которая, как известно, является пародией на христианское богослужение). На евангельскую ситуацию указывают образы уксуса и копья, а «черный знак» в контексте поэмы соотносится с «терновым венцом» Христа.
Образ живого мертвеца, «механического человека» в поэме коррелирует с мотивом оборотничества и сменой масок: «Хоть и мечтал порой в печали / О новой харе, взоре тож» (С.326). При этом маска, которая традиционно соотносится с мотивом двойничества, становится у Крученых знаком пустоты - под маской ничего нет. (Ср. со стихотворением «У меня изумрудно неприличен каждый кусок»: «Во рту раскаленная клеем облатка / И в глазах никакого порядка... / Я В ЗЕРКАЛЕ НЕ/ОТРАЖАЮСЬ!...» (С.94)).
Мотивный комплекс двойника и пустоты актуализируется в стихотворении «Каждый день, встречая в подъезде...»: «Каждый день, встречая в подъезде /Моего захудалого двойника - / Я порывался его нащупать. / Он был увертлив - / Кричал дворнику: / - из него чучело набейте! / и тыкал палкой в мои / залежные глаза» (С.106).
Главный мотив стихотворения - мифологический - восходит к близнечным мифам, когда двойник стремится вытеснить оригинал. Характерно, что «ложный герой» в стихотворении претендует на свою «оригинальность» и предлагает дворнику сделать из «настоящего героя» - чучело, то есть превратить его в «двойника». Чучело - это тело, лишенное «внутреннего» содержания (своего рода симулякр человека), и его образ в контексте поэзии Крученых соотносится с образом демонической «пустотной» маски.
Корреляцию образа «мертвого тела» с мотивом демонической пустоты, находим в стихотворении «Дверь...»: «Жизнь скучнее смерти / Смерти / Живи мертвец / Сосущий мертвых / Всегда свежих / И так живу / Полый / Протух» (С.262).
Мотив «демонической» пустоты как отсутствия телесной выраженности - один из главных в творчестве Крученых, поэтому вполне закономерно, что в стихотворении со знаковым для русской литературы названием «Памятник», комплекс традиционных мотивов и образов, связанных с жизнью поэта после своей физической смерти, переворачивается. Памятник, главная функция которого как бы увековечить «телесность» поэта, парадоксально становится отсутствием памятника, то есть пустотой, отсутствием присутствия: «...мне за мое молодечество / поставят памятник странный / не будет видно головы / ни выражения предсмертного блаженства / ни даже рук - увы! - / а лишь на полушариях коленца...» (С. 276).
Демонические мотивно-образные комплексы актуализируются у Крученых в образе инфернального дома. В мифологическом контексте дом символизирует пространственно-временную организацию любого космоса, соотносится с образом человеческого тела и является знаком упорядоченности и гармоничности. У Крученых же происходит смена пространственных моделей: дом, который традиционно является «внутренним», космически упорядоченным пространством, становится пространством «внешним» - чужим и хаотическим.
Стихотворение, в котором мы находим концепт «демонического» дома, носит симптоматичное название - «Дом Горгоны». Дом Горгоны - это место, где все «перевернуто» и главная характеристика которого - «пустотность», запустение («в штофном покое запустения»). Присутствие хаоса - главный признак Дома Горгоны. Разрушается пространство - ср. мотив падающего потолка; разрушается время - «часы пробили тридцать»; исчезает причинно- следственная связь - «больная пальма зацвела в пятнадцатый раз / в этом году». Хаос, персонифицируясь в мифологическом образе Горгоны, лишает вещи их внутреннего содержания, именно поэтому в стихотворении возникает образ чучела, знака демонической пустоты («чучела крыс», «засушенная лапа тигра») и статуи, своего рода «колоссоса», камня, который указывает на отсутствие живого бытия[8] («бюст Наполеона»).
Характерно, что модель дома символически выражает у Крученых его модель тела, которое также разрушается, оказываясь «пустотным». Пример подобной корреляции находим в стихотворении «Конмир», где дом, поскольку его «жителем» оказывается мертвец, явно трансформируется в гроб: «Сквозь бревна / В доме притаившегося покойника / Не надо много слов...» (С. 135).
Примечательно, что в семантический круг мертвенности в стихотворении попадают слова. «Демоничность», главными признаками которой являются пустота и окаменелость, становится смысловой основой концепции слова Крученых. Так, в стихотворении «Конмир» возникает образ пустых слов: «Я вскочил в испуге / И стал шептать / Пустые слова - / Телеман... злосте шу... / Скус... « (С.134). Из контекста становится ясно, что пустые слова - это «заумь». При этом важно, что «заумные» слова связаны со смертью и злом, так как сопровождают конец мира. (Ср. со стихотворением «Моя душа больна дурной болезнью», в котором города уничтожаются словом).
Концепция слова у Крученых, таким образом, соотносится с его моделью телесности - слово демонично, многолико и оборачиваемо, но не на уровне смысла, а на уровне фонетики, на уровне «материи» языка, в связи с этим Крученых выдвигает концепцию «черного языка», который хранит в себе инфернальное начало (недаром слово «черный» в контексте «заумных» экспериментов Крученых семантически соотносится со словом «черт»).
Итак, метаобраз демонического тела в поэзии Крученых, реализуясь в ряде частных образных парадигм, не только семиотически «систематизирует» мотивно-образную структуру через «телесный» код, но и становится своего рода репрезентом художественной «модели мира», представляющим ее главные конституирующие универсалии - пространственно-временные, причинно-следственные, семантические и проч. Однако в рамках концепта крученыховской телесности происходит разрушение этих онтологических (космологически «структурирующих» мир) универсалий - тело традиционно являющееся знаком космоса, становится персонификацией хаоса и превращается в демоническое «антитело».