Тело и знак: утопия и антиутопия в поздней поэзии В.Маяковского

Первый вариант статьи был опубликован в сборнике «Творчество А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилева в контексте русской поэзии ХХ в.» (Тверь: Твер. гос. унт., 2004. С. 273-281). Здесь статья дается с небольшими изменениями и дополнениями.

1. Семиотическая структура пространства в поэзии Маяковского имеет свою специфику, которая заключается в том, что сакральным центром этого пространства становится тело лирического субъекта, по отношению к которому «внешнее пространство» оказывается враждебной периферией, обладающей семантикой смерти и хаоса. Отсюда проистекает главная коллизия поэзии Маяковского, заключающаяся в стремлении преодолеть трагическое разделение тела и мира через превращение внешнего мира в глобальное внутреннее пространство человеческого тела. Такая установка обусловливает появление в его поздней поэзии утопических и антиутопических интенций[1]. При этом одной из семиотических проекций оппозиции «утопия – антиутопия» становится противопоставление «тело-знак».

Утопия для Маяковского имела не просто идеологическое значение, но связывалась с онтологической проблематикой, ибо являлась средством и результатом разрушения границы между внешним и внутренним пространством. Именно поэтому пространство утопии мыслилось Маяковским как некое внутреннее «отелесненное» природное пространство.

Если утопия соотносилась со сферой природного, то антиутопические смыслы в поздней поэзии Маяковского связываются с областью «знаковости», которая в художественном мире поэта противостоит природному телесному началу.

2. Утопические интенции Маяковского оказываются доминатными в комплексе мотивов, соотнесенными с (1) мифологической ситуацией построения «нового мира», (2) художественным воплощением коммунистических идеологем, (3) трансформацией человеческого тела. При этом структурирующим семантическим и семиотическим фактором этих мотивов является концепт «телесности».

2.1. Любая утопия, подобно мифу, с которым она тесно соотнесена[2], выстраивает свою собственную модель мира, дает как бы новый космос, противопоставленный прежнему состоянию мира как хаотическому. Этот «новый мир» у Маяковского мыслится как пространство, где нет трагического разделения между внешним и внутренним, между телом и пространством. Снятие этих оппозиций в случае создания утопической модели мира происходит через интериоризацию, которая подразумевает превращение пространства мира в пространство тела. Это, в свою очередь, приводит к хилиастическим тенденциям[3] в поэзии Маяковского, связывающимся с «последней» проблемой человеческой телесности – обретением бессмертия, которое может прочитываться как тотальное преодоление границ человеческой телесности и слияния ее с миром.

Связь телесного и утопического в поэзии Маяковского может объясняться и тем, что в пространстве утопии концепт человека оказывается, как правило, выраженным только через концепт тела. Отсюда, с одной стороны, схематизация образа утопического человека, а с другой стороны, возможность телесного физического воздействия на человека с целью «подверстать» его под новый утопический социум.

Огромную роль при конституировании такой «утопической» телесности играла коммунистическая идеология, воспринятая Маяковским как «факт природы» и выступающая как единственное средство разрушить онтологический барьер между человеком и реальностью. Тело в таком контексте обретает утопические смыслы, инспирирующие попытку обрести онтологическую основу «вне себя», что приводит к концепции всеобщего братского единения. Так в постреволюционный период в поэзии Маяковского возникает образ «коллективного» тела, которое являет собой структурированный организм («тысячерукий Марат»). Индивидуальная телесность должна вписаться в это новое космическое «утопическое» тело, стать ее частицей.

Примеры телесности подобного рода находим в «III Интернационале» и в «150 000 000». В последнем случае в рамках концепта «утопического» тела реализуется мечта Маяковского о братском слиянии человечества, которое являет собой превращение хаотического внешнего пространства (мира) в глобальное космологизированное внутреннее пространство тела: «в махины машинных тел / вмешавшей людей и зверьи туши… / это – руки, / лапы, / клешни, / рычаги, / туда, / где воздух поредел, / вонзенные в клятвенном единодушье»[4]. Интересно, что здесь попутно возникают и религиозные смыслы. Это монструозное тело в мифологическом плане становится как бы «телом бога», но бога не «метафизического», а сугубо телесного: «боже из мяса, бог-человек». В рамках этого «карнавально-божественного», гротескного тела происходит «соборно-утопическое» воссоединение человечества

В связи с мифоритуальной ситуацией «сотворения нового мира», возникшей в ранней советской поэзии, в некоторых стихотворениях Маяковского находим архаический мотив создания нового утопического космоса из «человеческого тела». Яркий пример - стихотворение «Владимир Ильич». В этом стихотворении репрезентирована бинарная модель мира, полюса которого персонифицируются в разных телесных образах. Первый – тело, символизирующее «буржуазный мир» («Один – / животище на животище»), а второй – «коллективное» «пролетарское» тело («Другой – / непреклонно скалистый – / влил в миллионы тыщи») (1, 194).

В связи с последним образом в стихотворении появляется мотив космологизации хаоса, а фигура Ленина предстает как одна из «инкарнаций» архаического бога, чье тело служит моделью нового утопического космоса, частицей которого с необходимостью должен стать лирический субъект: «Ноги без мозга – вздорны. / Без мозга / рукам дела нет. / Металось / во все стороны / мира безголовое тело. /…/ Когда / над миром вырос / Ленин / Огромной головой. / И земли / сели на оси» (1, 193). Характерен образ «оси», соотнесенный с образом мифологического «космического» древа и указывающий на «упорядочивающие» функции образа народного вождя.

2.2. С утопическим концептом тела соотносится мотив «отелеснивания» идеологем, частотный для постреволюционной поэзии Маяковского. Описывая коммунистическую идеологию, Маяковский «камуфлирует» ее в природно-телесный план, что указывает на то, что коммунистические идеологемы воспринимались лирическим героем как непосредственно данный «факт природы», что утверждало незыблемость подобного рода идеологии и превращение ее в миф[5]. Эти «мифо-идеологемы» являются необходимой частью новой тотальной «утопической» телесности, возникшей в его поэзии после революции.

Яркий пример «отелеснивания» идеологем находим в поэме «Владимир Ильич Ленин», где идеологемы, данные в тексте, как бы «персонифицируются», обретая ярко выраженную материально-телесную составляющую. Так партия предстает как «миллионная рука», «миллионов плечи», «спинной хребет рабочего класса», «мозг класса».

2.3. В 1924 году в творчестве Маяковского появляется ряд новых мотивов, связанных с утопическим преодолением границ собственного тела. Новый утопический космос создан, и статус человеческого тела изменяется. Это изменение вызвано тем, что утопия по сути дела – это искусственная модель пространства, «сконструированный мир», четко упорядоченный и регламентированный[6]. Именно из-за этой искусственности человеческая телесность «механизируется». Пример «механической» телесности находим в стихотворение «Протестую», где появляется образ человека, «который сердце заменил мотором», а «легкие топкой» (3, 19).

Появление в стихотворении образа «механизированного» тела, тела-машины, обусловливается глобальной неудовлетворенностью «человеческим устройством» и соотносится с двумя важными для любой утопии смысловыми пунктами. Во-первых, в связи с появлением образа тела-машины, в стихотворении возникает мотив исправления неких «душевных» дефектов, которые, будучи знаками индивидуализма, мешают слиянию единицы с массой, и поэтому мешают ей функционировать как части целого, быть частицей общего утопического проекта («Мозг нагрузишь до крохотной нагрузки и уже захотелось поэзии музыки» (3, 17-18)).

Во-вторых, в стихотворении появляется очень важная, можно даже сказать доминантная для утопического сознания тема - тема бессмертия человеческого тела. Один из главных телесных недостатков заключается в том, что человеческое тело смертно («прострелят – и конец – не вставишь висок» (3, 17)), что, в конечном счете, оборачивается попыткой создать утопический проект бессмертного человеческого тела – «коммуны идеал», связанный с утопическим преодолением всеразрушающего времени: «Я против времени, / убийцы вороватого» (3, 18).

3. Итак, революция свершилась и утопия воплотилась. Однако тот «новый мир», который возник после революции, оказался не способным удовлетворить мечты Маяковского о «братском слиянии человечества», что и обусловило появление в его поэзии антиутопических тем и идей. Однако они крайне амбивалентны. Маяковский подвергает сомнению не саму утопическую идею, а способы ее воплощения в реальном пространстве. Только в таком смысле можно говорить об антиутопических интенциях поэта, в которых на самом деле четко прослеживается утопическая подоплека.

3.1. Учитывая эту оговорку, можно сказать, что в 20-х гг. Маяковский в некоторых своих произведениях воссоздает мир бюрократической антиутопии. К этому бюрократическому миру поэт настроен крайне враждебно, поскольку эта идеальная модель не соответствует желаемой реальности. Ср., например, в стихотворении «Дядя ЭМЭСПЭО»: «Опустили бы, / мечтатели / головки / С поднебесий / на вонючие столовки» (9, 18).

Главная особенность мира бюрократии в поэзии Маяковского – его предельная семиотизированность, мир бюрократии в понимании Маяковского – это в первую очередь определенная система знаков. В этом искусственном знаковом пространстве меняется статус человеческого тела – оно механизируется, именно поэтому «бюрократическая» телесность является телесностью искусственной. Телесность такого рода находим в стихотворении с симптоматичным названием «Искусственные люди»: «…объективно / опишу человека – / системы / «бюрократ». / Сверху – лысина, / пятки – низом, - / организм как организм. / Но внутри / вместо голоса / аппарат для рожений / некоторых выражений» (4, 112). Как видим, специфической чертой тела, которое функционирует в бюрократическом мире, является его семиотическая функция: автоматически производить определенные знаки, регламентирующие реальность.

Мотив искусственности «бюрократической» телесности, коррелирующий непосредственно с ее «знаково-идеологической» подоплекой, вполне закономерно приводит к появлению другого мотива тесно с ним связанного – мотива «расчленения тела». Эта связь понятна: если тело является феноменом «искусственным», то его можно разъять на составляющие. Яркую реализацию этого мотива находим в знаменитом стихотворении Маяковского «Прозаседавшиеся».

Замечательно, что механическая «бюрократическая» телесность на подтекстовом уровне связывается с инфернальными смыслами[7] и в некоторых случаях обретает почти что демонический ореол. Так, в «Бюрократиаде» «прабабушкой бюрократизма» названа машина (2, 16), которая предстает как система, обладающая демоническими функциями – в ее рамках происходит подмена тела живого телом искусственным. Люди, попавшие в нее, лишаются человеческой телесности, превращаясь в тени, а «бумажка», «продукт» бюрократического аппарата, напротив, во-площается, «отелеснивается»: «С ночи становятся людей тени…» (2, 16), «Бумажное тело сначала толстело» (2, 18).

Отметим, что при описании самой бюрократической системы появляются «демонические» мотивы «чертовщины» (Ср., также характерное восклицание лирического героя стихотворения «Прозаседавшихся», при виде «расчлененных» тел чиновников: «О дьявольщина!»): «Черт, / сын его / или евонный брат, / расшутившийся сверх всяких мер, / раздул машину в миллиарды крат…» (2, 16).

В стихотворении, таким образом, возникает почти что мифологическая модель «демонического места», в контексте которого все бюрократические реалии обретают агрессивную по отношению к человеческой телесности семантику (ср., например, «пасть входящего журнала», «дверь учреждений», которая «глотает человечий хвост» и проч.).

Особенно ярко «демоническая» ситуация, соотнесенная с бюрократической телесностью, реализуется в стихотворении «Бумажные ужасы», где дается антиутопический вариант будущего, связанный с унификацией человеческого тела и подчинением его системе, которая обретает в пространстве стихотворения реальное «телесное» измерение и демонически вытесняет человека.

Здесь, как и в «Бюрократиаде», человеческое тело «выхолащивается», становится «бумажным», в то время как «бумажка», напротив, обретает статус человеческого тела, и соответственно происходит смена пространств, в рамках которых функционируют человек и «бумага»: «Человек / постепенно / становится кляксой / на огромных / влажных / бумажных полях. / По каморкам / ютятся / людские тени. / Человеку – / сажень. / А бумажке? / лафа! / (…) / Скоро / люди / на жительство / влезут в портфели, / а бумаги – / наши квартиры займут» (4, 163, 165).

Итак, специфика констиуирования телесности в послереволюционной поэзии Маяковского обусловлена тем, что мир, являющийся внешним пространством, Маяковский пытается «интровертировать», то есть спроецировать на внешнее пространство человеческую телесность. Такая установка приводит к появлению в творчестве Маяковского утопии как идеального телесного мира, в пространстве которого индивидуальная «внутренняя» телесность и телесность «внешняя» совпадают. Однако подобное слияние оказывается, в конечном счете, невозможным, поскольку возникает множество «препон», мешающих совпадению внешнего и внутреннего пространства – одна из них «бюрократическая система», препятствующая осуществлению утопии, что обусловливает в постреволюционной поэзии появление специфических антиутопических интенций.